Но Миллер уже ослабил галстук, он не мог позволить себе забыть о приличиях и играть в карты в рубашке.

— Может, тебе пойти домой, — сказал Харвей Гинсберг, сидящий слева от Миллера. — Ты страшно бледный.

Миллер промокнул лоб носовым платком, его подташнивало.

— Вам нужно четыре игрока. Я испорчу всем игру.

— Плевать на игру, — сказала Харвей. Как всегда, Айрис поджала губы, изображая, что ее шокирует грубая речь Харвея.

У Миллера стучало в висках.

— Вы не подумаете, что я слабый игрок?

— Если ты болен и не идешь домой, Фрэнк, я подумаю, что ты чертов придурок.

— Какие хорошие друзья, — улыбнулся Миллер.

— Завтра позвоню — проверить, как ты себя чувствуешь, — сказал Харвей.

3

Как только Миллер вышел из холла, ледяной ветер ударил ему в лицо. Шел сильный снег, и Миллер с трудом пробирался через улицу к автостоянке. Порывы ветра оживили его и подтвердили подозрения, что головная боль и тошнота были вызваны духотой в помещении. Он с нежностью вспоминал зимы своей юности, тобоган, катание на коньках. Мой мозг еще жив, подумал Миллер, это все проклятое тело.

На улице не было ни души, свет от фонарей над автостоянкой приглушался снегопадом. Он подошел к своей “ауди” — подарок сына, — открыл дверцу и услышал голос у себя за спиной.

Миллер нахмурился, обернулся и стал вглядываться в кружащийся снег. Голос заглушали порывы ветра. Мужской голос, подумал он, но, не услышав его вновь, решил, что слух стал подводить его.

Миллер пожал плечами и взялся за ручку двери. Но тут же снова услышал голос у себя за спиной, все еще неразборчиво, но ближе. Кажется, сказали только одно слово, имя, его имя.

Он опять обернулся:

— Есть здесь кто-нибудь?

Ответа не было.

Миллер открыл дверцу “ауди”.

Чья-то рука схватила его за плечо, не давая сесть в машину. Другая захлопнула дверцу. Третья развернула его с такой силой, что он чуть не потерял очки. Трое мужчин. Снег скрывал их лица.

— Пожалуйста. Я старик. Возьмите мой бумажник. Только не бейте.

— Бумажник? — Один из них рассмеялся. Снегопад начал утихать. Когда Миллер увидел их лица и понял, чего они действительно хотят, он потерял надежду.

4

Иногда нас могут разбудить звуки, которых мы не слышим. Так было и с Уильямом Миллером. Подсознательно чувствуя тишину за окнами своей спальни, он начал ворочаться во сне. Как отец, который не может успокоиться, пока его сын или дочь не вернутся со свидания, где они не должны задерживаться позднее полуночи, он ощущал беспокойство от того, что ни одна машина не подъехала к дому, и не гремели автоматические двери гаража, открываясь и закрываясь. Но он не был отцом, ожидающим сына. Наоборот — сын ждал отца. В его сознание вкралась тревога. Уильям открыл глаза и, мигая, посмотрел на часы. Два тридцать восемь.

Стараясь не разбудить жену, он выбрался из постели, подошел к окну и посмотрел на дорогу внизу. В свете фонарей блестел падающий снег. Вдоль дороги стояли белые ели. На снегу не было следов шин.

— Что случилось, милый? Он повернулся к жене.

— Извини, я старался не шуметь.

— Я тоже не могу заснуть. Что ты там пытаешься увидеть?

— Меня волнует то, чего я не вижу. — Миллер объяснил, что имеет в виду.

— Нет следов от шин? — Она выскользнула из кровати и надела халат. — Может, их занесло снегом после того, как он приехал.

— Да… может быть.

Он вышел из спальни, прошел мимо детской к комнате отца в противоположном конце коридора. Не увидев силуэта на кровати, он включил свет. Комната была пуста.

Сзади подошла жена.

— Давай минуту подумаем. Это еще ничего не значит. Может, он внизу, заснул перед телевизором.

— Может быть.

Они спустились вниз, но там никого не было.

— Что-нибудь с машиной?

— Он бы позвонил, — сказал Миллер.

— Если он не один…

— Так поздно? Он почти всегда ложится до полуночи.

— Я сказала — не од и н. Может, он решил провести ночь…

— С женщиной?

— Почему нет? — улыбнулась она.

— Это ничего не меняет. Он бы все равно позвонил.

— Может, его смущает…

— Что?

— Понимаешь, твоя мама умерла только год назад, и…

— Брось, я любил свою мать, и мне жаль, что ее нет с нами. Но если отца в его возрасте все еще интересуют женщины, дай Бог ему сил.

— Может, он не знает, как ты об этом думаешь. Ты когда-нибудь говорил с ним о сексе?

— С моим семидесятитрехлетним отцом? Ради Бога, — он посмотрел на кухонные часы. — Скоро три. Если его не будет дома в полчетвертого, я звоню в полицию.

Отец не появился дома в полчетвертого, и Миллер позвонил в полицию. Не было ни одного рапорта об автокатастрофах с “ауди”. Ни один старик не был доставлен в местные больницы после полуночи, а среди тех, кто попал туда раньше, не было отца Миллера. На автостоянке напротив общественного центра была обнаружена занесенная снегом “ауди”. Ключ каким-то образом оказался под машиной. Но отца Миллера так и не нашли.

5

Мехико. Апрель. Мартин Розенберг, семидесяти двух лет, вышел из синагоги, запихнул ермолку в карман пиджака и оглядел мощенную булыжником улицу. Его спокойствие нарушало гудение транспорта, доносившееся с Пасио-де-ля-Реформа в двух кварталах от синагоги. Справа от него на холме Чапултепек на фоне темнеющего неба сияли огни древнего храма.

Он обменялся приветствиями с группой молодых людей, выходивших из синагоги, и пошел налево. Дом его сына — один из исторических особняков в богатых районах Мехико — был в пяти кварталах от этого места. Как и всегда, сын предложил подвезти его в синагогу и обратно, но Розенберг утверждал, что прогулки полезны для здоровья, к тому же прогулка в этом районе всегда доставляла ему удовольствие.

Он завернул за угол и направился к хорошо освещенной широкой улице, которая соединяла холм Чапултепек с правительственными зданиями.

6

— Меня не волнует, какой он старый! — сказал Арон Розенберг. — Чтобы добраться до дома, ему никогда не требовалось больше часа! — Он ходил взад-вперед вдоль больших окон, занимающих всю стену в его гостиной. — Но сейчас прошло уже больше двух часов!

Розенберг больше походил на испанца, чем на еврея, у него были тоненькие, будто нарисованные карандашом усы, орлиный нос и черные горящие глаза. Он редко посещал синагогу, однако щедро жертвовал и был знаком с раввином, которому и позвонил сорок пять минут назад, узнав, что его отец вышел из синагоги в сумерки.

— Может, он зашел к кому-нибудь в гости, — предположила жена Арона.

У нее было очень загорелое лицо. В тридцать восемь лет она была гибкой благодаря ежедневным занятиям теннисом. На ней были солидные золотые часы, бирюзовое ожерелье и ярко-красная версия модельера крестьянской блузки и юбки.

— К кому? И, конечно, не на два часа.

Арон увидел фары “мерседеса”, остановившегося на обочине.

— Эстэбан вернулся. Может, он нашел отца.

Но Эстэбан доложил, что он проехал по всем маршрутам, которыми пользовался старый Розенберг, возвращаясь из синагоги. Потом расширил район поисков до двадцати кварталов. Другие слуги, искавшие отца пешком, также не сообщили ничего утешительного.

— Возвращайтесь и начинайте все снова! Ищите! Розенберг обзвонил все больницы Мехико. Ничего. К полу ночи он нарушил основное правило своего бизнеса — никогда не имей дел с полицией, можешь только подкупать ее — и позвонил капитану, чей дом, недавно обновленный, спасибо Розенбергу, стоял у озера Чалко в восьми милях к югу от города.

7

Торонто. Май. В иллюминатор у места первого класса в “Айр-Кана-да-727” Джозеф Кесслер смотрел на сверкающую панораму озера Онтарио. Даже с высоты двадцать тысяч футов он различал грузовые суда, очертания барж и блеск наполненных ветром парусов. Кесслер знал, что, несмотря на солнечный день, в воде можно окоченеть от холода. Владельцы парусных лодок там, внизу, должно быть, фанатики своего спорта.